Арестованы писатели А. Синявский и Ю. Даниэль
13 сентября 1965 года в Москве арестованы писатели А. Синявский и Ю. Даниэль, обвиненные в антисоветской пропаганде. Синявского приговорили к семи годам лагерей, Даниэля – к пяти.
"ЧЕЛОВЕК ИЗ МИНАПА (Выдержки)
Юлий Даниэль
С Володей Залесским Вера Ивановна познакомилась на курорте, в Крыму. Подобралась теплая компания, было весело и беззаботно. Вспыхивали и затухали бессчетные романы, любили усердно и не щадя себя, вкладывая в это мероприятие весь нерастраченный на службе трудовой энтузиазм. Торопились все так, как будто непосредственно по окончании отпуска наступит конец света...
- Володя, а ты помнишь, что ты ночью спьяну городил?
Володя, отвернувшись в сторону, буркнул:
- А я не спьяну.
Вера Ивановна остановилась.
- То есть как не спьяну?
- А вот так.
Он отколупнул кусочек коры пробкового дерева, машинально понюхал его и сказал:
- Я действительно могу... это... зачинать кого хочу... ...
Это было три года назад. Вскоре они уехали в Москву. Вера Ивановна вернулась в объятия мужа, но не забыла и Володю: он не раз навещал её в рабочие часы Семена Моисеевича. Сейчас у супругов Кранц была очаровательная двухлетняя Лидочка. Но Вера Ивановна на этом не успокоилась. Необычайное дарование, выдающиеся способности Володи не должны были пропадать зазря в ожидании того далекого, покрытого дымкой неопределенности дня, когда Володя на ком-нибудь женится.
"Сколько семей страдает, - думала Вера Ивановна, - сколько браков были бы более счастливыми, если бы Володя... вмешался. Я должна, должна помочь людям. Это, если хотите, мой гражданский долг!" - спорила она с воображаемым оппонентом. Да, что и говорить, еще с пионерских лет была в ней этакая общественная жилка. И когда она приступила к осуществлению задуманного, то чувствовала себя чем-то вроде Жанны д'Арк при аполитичном короле Карле Седьмом. Она стала убеждать Володю, что он не вправе зарывать свой талант, не для этого страна растила и воспитывала его! Володя колебался, но когда Вера Ивановна сказала, что он, Володя Залесский, призван осуществить на практике лозунг Мичурина "Мы не можем ждать милостей от природы", когда она, поправив бретельку комбинашки, села на постели и воскликнула: "Ты же комсомолец, Володя!" - он не выдержал и согласился.
Чета Княжицких была седьмой по счету супружеской парой, по отношению к которой Вера Ивановна и Володя исполнили свой долг…
Еще никогда за 30 лет существования МИНАПа - актовый зал института не был так переполнен. Сюда собрались не только все учащиеся и вся профессура, но и представители райкома комсомола и райкома партии, и корреспонденты молодежных газет, и знакомые студентов и преподавателей. Стулья притащили из всех аудиторий и кабинетов, сидели на ступеньках эстрады и на подоконниках, толпились в дверях и проходах. Собравшиеся гудели; неизвестность распаляла воображение. Скромное сообщение, написанное чертежным шрифтом на куске ватмана, гласило: "26 марта в 5 ч. вечера состоится открытое комсомольское собрание. Повестка дня: персональное дело студента IV курса комсомольца В. Залесского". Сначала никто не знал, что, собственно, произошло, но потом, неизвестно как, просочился слух: Володьку застукали с чужой женой! Легкомысленные сокурсники собирались устроить начальству обструкцию. Уязвленные сокурсницы были полны решимости осудить Залесского по всем канонам комсомольской морали. Старики-профессора оживились и, молодецки крякая, шёпотом рассказывали друг другу о грехах молодости.
Но когда в зале появился известный всей Москве журналист - узкий специалист по вопросам комсомольской любви и дружбы, когда на эстраде залоснились упитанные физиономии райкомовских деятелей, когда появился сам директор института - лауреат многочисленных премий и доктор разнообразных наук, академик Оглоедов - тогда собравшиеся поняли, что готовится нечто из ряда вон выходящее. Ах, эти последние минуты перед началом судилища, это затишье перед бурей! Уже собрались грозовые тучи в темно-серых костюмах и светлых галстуках, уже глухо зарокотали баритоны над столом президиума, уже смолкли свист и щебет в гуще зала. Сейчас, вот сейчас, бешено сверкнут чьи-то очки со стеклами - завороженной луговой травой полягут слушатели на спинки стоящих впереди стульев, грянет гром, и на тезисы выступления прольются первые капли слюны...
Володя сидел у самой эстрады, и, несмотря на тесноту, рядом с ним с обеих сторон пустовали стулья... И вот - началось.
- Товарищи! в адрес комсомольского бюро института поступило заявление от работника одного из московских учреждений товарища Княжицкого. Разрешите огласить его: "Уважаемые товарищи члены бюро комсомольской организации! Я обращаюсь к вам с просьбой разобраться в антиобщественной деятельности вашего студента Залесского Владимира Альбертовича, 1935 года рождения. Указанный Залесский Владимир Альбертович в среду 17 марта сего года в 13 часов 30 мин. по московскому времени был застигнут мною в моей собственной квартире в тот момент, когда он нарушил мою супружескую верность с моей женой Княжицкой Анной Львовной. Я как член партии с 1949 года не могу пройти мимо того безобразного факта, что гражданин Залесский в этот момент должен был находиться на лекции по политэкономии социализма, что подтверждается расписанием лекций в вестибюле вашего института. А он вместо этого разрушал советскую семью, находясь в совершенно раздетом виде, за исключением трикотажной майки-безрукавки.
Но это еще не все, товарищи комсомольцы из московского института. На мой вопрос, зачем она это сделала и как дошла до жизни такой, моя жена Княжицкая Анна Львовна сказала, что сделала только ради семьи, что гражданин Залесский специалист по зачатию новорожденных мальчиков мужского пола. Это обман, недостойный советского студента и тем более комсомольца, потому что я консультировался с врачом 18 лет стажа, и он сказал, что наперед ничего не угадаешь. И еще моя жена, в скором времени бывшая, созналась, что гр. Залесский нарушил ей супружескую верность во второй раз, а первый раз на квартире у своей знакомой Кранц В. И. муж которой занимается шахер-махерами по снабженческой части, а сало русское ест. И я считаю, что таким, как Залесский В. А., не место в советском институте и в рядах советского общества, идущего к коммунизму, как указывает программа построения. Княжицкий Л. Н. Прошу о решении сообщить по указанному адресу"
.Невообразимый шум стоял в зале. Уже примерно с середины заявления читавшему пришлось напрягать голос, а к концу он просто кричал. Тщетно брякал пробкой по графину секретарь комсомольского бюро, тщетно воздевал он к потолку белые манжеты. Ревом, свистом, внеплановым весельем отозвалась аудитория на заявление оскорбленного мужа. Но всему на свете приходит конец, в слитном гуле, как в крепостной стене, стали появляться бреши, и в один из таких проломов ворвался старческий бас академика Оглоедова.
- Мне стыдно! - прогремел он. Аудитория утихла. - Мне страшно! Мне, наконец, странно слышать, как вы, советские студенты, вы, молодые люди, вы, кто будет жить при коммунизме, как вы нигилистическим смехом встречаете крик человеческой души! Оскорбили и унизили нашего товарища, нашего соратника в деле созидания светлого будущего, унизили и оскорбили человека и гражданина, на каких весах взвесим мы чувство горечи, переполняющей сейчас все его существо. Какою меркою измерим мы зло, нанесенное обществу распадом семьи?! Ах, друзья мои! Пусть не блещет литературными красотами заявление товарища Княжицкого, пусть грешит он против незыблемых законов русской грамматики, но... Он, простой советский человек, обращается к нашим гражданским чувствам, к нашей советской морали - и он прав! Мы, в первую очередь мы, несем ответственность за то что просмотрели, прошляпили в наших рядах человека с чуждой нам идеологией. Вспомните, как сказал Владимир Владимирович Маяковский: "Их и по сегодня много ходит, всяческих охотников до наших жен!" И подумать только, на какие уловки идут эти любители легких побед, эти современные Дон-Жуаны! Он, видите ли, может регулировать пол имеющего родиться ребенка! Советская, самая передовая в мире наука не может этого сделать, а он, студент Владимир Залесский - он может! Он постиг все тайны природы! Позор! Позор, товарищ Залесский, эти идеалистические ухищрения нас не обманут, как обманули они жертву вашей распущенности. Наша общественность, наш здоровый молодой коллектив вынесет - я уверен в этом! - суровый приговор проходимцу, опозорившему стены нашего МИНАПа!
Оглоедов кончил и сел, отдуваясь. В зале снова загудели, но уже без того веселого оживления, что раньше. Поступок комсомольца Залесского перед собранием встал во всей своей неприглядности.
- Слово имеет комсорг IV курса!
- Товарищи! - сказал комсорг. - Я буду краток. Посмотрите на него. Посмотрите на Владимира Залесского. Каков нравственный облик этого, с позволения сказать, комсомольца? Таков же, как и его внешний облик. А каков его внешний облик? Усики! Нейлоновая рубашка! Узкие брючки! А что скрывается под этими узкими брючками?!
- Что у всех, то и у меня скрывается, - мрачно сказал Володя.
- Нет, не то! Не то, товарищ Залесский! Мы не стиляги! Мы не прикрываемая брюками! Нам нечего скрывать от общества!
- Это тебе, может, нечего скрывать! - раздался голос из задних рядов. В зале заржали.
- Я прошу прекратить эти демагогические выпады! Не ловите меня на слове! - обозлился комсорг. - Кто из студентов не явился на обсуждение романа Кожевникова "Знакомьтесь, Балуев"? Залесский не явился. Кто на вечере 8 марта в пьяном виде сказал преподавательнице английского: "Вы - милашка"?! Залесский сказал. Это кто ж ему дал право называть женщину "милашкой", как в каком-нибудь Чикаго? Где вы были, товарищ Залесский, когда весь курс, как один человек, трудился на субботнике?
- Я был болен!
- А по чужим квартирам ходить - вы здоровы?!... Я предлагаю: исключить Залесского из комсомола! Выжечь его калёным железом из наших рядов! Поставить перед администрацией вопрос о пребывании Залесского в институте! Я кончил.
- Разрешите мне! Из первых рядов поднялась молодая женщина. Это была аспирантка Ниночка Армянова. Близоруко щурясь, сна улыбнулась председателю.
- Я хотела бы задать несколько вопросов студенту Залесскому. Скажите, Залесский, что побудило вас сделать это странное антинаучное заявление? Я имею в виду предполагаемый пол ребенка. Меня это интересует чисто психологически. Ведь не может же быть, чтобы вы сами верили в эту басню?
- Это не басня, - сказал Володя. Он оглянулся. На него глядело огромное многоглазое лицо собрания. Оно дрожало, дробилось, причудливо менялось, как стеклышки в калейдоскопе, переливалось насмешкой, сочувствием, злорадством и недоумением. "Сволочи, - подумал Володя. - Что делать? Ведь выгонят, с волчьим билетом выгонят"...
- Это не басня, - сказал он. - Никакой я не Дон-Жуан, а что брюки узкие, то это все носят... - Не все, - перебил его комсорг. - Не все...
Но ему не дали говорить.
- Не мешай!
- Поговорил и хватит!
- Рассказывай, Залесский!
- Ти-ше! - надрывался секретарь бюро. - Говори, Залесский. Только по существу - о брюках мы и в газете прочтем, если надо...
- Я не Дон-Жуан, - продолжал Володя, - а если женщины просят, я отказать не могу...
На аудиторию пала лекционная тишина.
- Я, товарищи, обладаю такой способностью. Но я сам первый никогда не лезу. Они сами звонят и телефоны оставляют. У меня свидетели есть, - взвизгнул он неожиданно. - Спросите сами, если не верите! - он выхватил из кармана записную книжку. - Кранц Вера Ивановна - К6-33-11! Савченко Лариса Михайловна - Д7-11-81! Леселидзе Тамара Георгиевна - Ж2-37-19, добавочный 2-02! Хавкина Лия Эрнестовна... Ратнер Василий Сергеевич, спросить Ольгу Харитоновну... Все! не жалко... Мальчика, девочку - мне все равно...
- Ну что ж, товарищи, послушаем, что скажет наша медицина.
Профессор, высокий жилистый мужчина с загорелой плешью, откашлялся и, явно робея, начал:
- Мои коллеги поручили мне сказать вам, товарищи, результаты всестороннего медицинского обследования, произведенного нами над... простите, нам не сообщили фамилии пациента и даже, м-м-м, рекомендовали не интересоваться ею...
- Называйте его "человеком из МИНАПа".
- Благодарю вас... Итак, освидетельствованный нами, м-м-м, человек из МИНАПа, по нашему залкючению, совершенно здоров. Сердце, легкие, кишечник, нервная система - в идеальном состоянии. Хорошо развит физически. Можно сказать, завидного здоровья молодой человек. Что же касается специфических особенностей, якобы проявляющихся при половых сношениях, то здесь мы, по всей вероятности, имеем дело с одним из видов психических заболеваний, связанных с сексуальным...
- Вы, товарищ профессор, скажите нам просто: допускает ли наука такое явление?
- Наука утверждает, что при совокуплении ни одна из сторон не может не только повлиять на пол будущего ребенка, но и не в состоянии предугадать его. Что же касается средств, при помощи которых человек, э-э-э, из МИНАПа регулирует по его словам...
- Погодите, товарищ профессор. Ознакомьтесь вот с этими документами.
- Сию минуту... Простите, мои очки... Ах, вот они... Так-с. "Протокол допроса"... Простите?
- Ничего, ничего, читайте.
- "...девочку, как и было обусловлено заранее. Копия метрического свидетельства прилагается... Родился мальчик, как он и обещал... Копия метрического свидетельства... Две девочки и мальчик - итого трое, столько, сколько нужно для получения квартиры... Копия метрического... Копия ордера на квартиру... Я, как страдающий импотенцией, дал согласие... Лучше чем на стороне... В моем присутствии... Копия"...
- Что скажете, товарищ профессор?
- Простите, я ничего не понимаю... Эти документы...
- Будьте спокойны, профессор: нарушений социалистической законности не было. Товарищ Волков, кто подготовил материалы?
- Подполковник Сазан и майор Прохоров, Павел Петрович.
- Объявите им благодарность.
- Слушаю-с, Павел Петрович.
- Так вот, профессор, факты есть, а научных объяснений мы пока что не слышим?
- "Есть многое на свете, друг Горацио, что недоступно нашим мудрецам".
- Что? Какой Гораций?
- Простите, это из Шекспира. Цитата.
- А-а. Ну-ка, расскажите нам, как он это делает.
- Сию минуту. Итак, больной... простите - человек из МИНАПа утверждает, что каждый раз, когда происходит целенаправленный в смысле мужского пола coitus, то есть соитие, он усилием воли мысленно воссоздает облик...
- Ну?
- Облик, простите, Карла Маркса. Он - я только повторяю его слова - он так и выразился: "Основоположник научного социализма Карл Маркс"...
- Так. А если девочка?
- Тогда Клару Цеткин. Двум запланированным мальчикам соответствуют два облика Маркса, трем - три, и т.д. Мы провели ряд испытаний зрительной памяти пациента и получили, знаете ли, удивительные результаты: после двух-трех минут сосредоточенного рассматривания совершенно незнакомого ему лица человек из МИНАПа дает абсолютно точный словесный портрет. Если принять за рабочую гипотезу, что он действительно может влиять на пол ребенка, то достойно удивления следующее: как он может в эти минуты думать о чем-то постороннем - Марксе? - То есть, я, разумеется, хочу сказать - постороннем в данной ситуации. Трудно в такой момент отвлечься, так сказать, эмансипироваться от... предмета наших усилий - не так ли? …
- Ну, что ж, товарищи, я думаю, надо делать практические выводы. Мы должны подойти к этому расчетливо, по-хозяйски. Первым делом надо выяснить, сумеет ли он обучать других. Если сумеет - тогда мы сможем перейти на планированное деторождение. Уточнить цифры выпуска одежды, обуви, бюстгальтеров и дамских велосипедов. В течение 18-20 лет устранить разницу в количестве женщин и мужчин. Чтоб всем было по потребности. А за безбрачие - под суд! Так я говорю, товарищи? Если не так - подскажите, поправьте. Иван Петрович - выскажись! Василий Семеныч! Правильно я говорю?
- Правильно, Павел Петрович! Грандиозные перспективы развития... А если, кроме него, никто не сможет?
- Волков бояться - в лес не ходить, а уж если... Что ж подумаем, посоветуемся. У нас человек не пропадет, найдем ему место, используем. В малых масштабах используем... в узком кругу. Мы ведь народ занятой, да и годы наши не те. А если у нас дети родятся - это будет иметь ба-а-льшое политическое значение! Это будет воспринято как новое свидетельство нашей силы, нашей мощи... м-да... А он парень наш, советский, комсомолец!... Кормить его надо получше... Мяса, мяса ему! Товарищ Волков, распорядитесь.
- Слушаюсь, Павел Петрович.
- Трофим Денисович, а ты чего молчишь? Как тут с философской точки зрения? Идеализма нет? Я про методы его.
- Что вы, Павел Петрович! Тут диалектика: базис влияет на надстройку - то есть, социалистические условия жизни влияют на его сознание, а надстройка, то есть его сознание, влияет на базис - то есть на зачатие, на материальный, на биологический процесс. Опять же не кто-нибудь, а Карл Маркс...
- Итак, товарищи, организацию этого дела мы поручим...
«Вспоминайте меня — я вам всем по строке подарю…»
Творчество Юлия Даниэля сегодня полузабыто, а имя его вспоминается чаще всего в связи с «делом Синявского и Даниэля» — самым громким политическим процессом 1960-х.
Спору нет, этот судебный процесс действительно был событием историческим: он стал прологом к бурному и полному драматизма противостоянию общества и власти, позднее названному «диссидентским движением». Сам Юлий Маркович, пожалуй, согласился бы с тем, что суд над ним и его другом был толчком ко многим фундаментальным изменениям в советском общественном сознании. Но он никогда не рассматривал эти изменения как личную заслугу и к диссидентам себя не причислял, хотя отчетливо осознавал, что общественный резонанс, вызванный судебным процессом, не в последнюю очередь был обусловлен стойкостью, проявленной им и Синявским на суде.
Даниэль родился в Москве 15 ноября 1925 г.
Эта стандартная анкетная формула несет в себе больше содержания, чем кажется на первый взгляд.
Москва была для моего отца не только местом рождения и городом, где он прожил почти всю свою жизнь, исключая военные и лагерные годы. Москва стала его судьбой, его миром, его мифом. Он отождествлял этот город с собой, а себя — с ним. Ни одна строчка его прозы, его стихов, его писем не могла бы быть написана не-москвичом. Самое известное литературное произведение Юлия Даниэля называется «Говорит Москва»: он чувствовал за собой право так озаглавить свою повесть.
Все мы знаем, как обошелся XX век с поколением, которому выпало родиться в 1925 г. в нашей стране. Даниэлю в целом повезло: тридцать седьмой не превратил его в сироту, война, выкосившая большинство ровесников, оставила его в живых, послевоенные сталинские репрессии обошли стороной. Это — удачи; все остальное — судьба.
Обычное детство интеллигентного московского мальчика.
Затем — война. Нищий быт московской семьи, эвакуированной в саратовскую деревню (строка «Бывало, я крал зерно» из стихотворения «Недоуменный блюз» относится именно к этому периоду жизни). В начале 1943-го его призвали в армию и было послали учиться на командира, но вскоре отчислили и отправили на фронт. «Я думаю, что за всю свою службу я все-таки совершил поступки, достойные похвалы: заставил выгнать себя из Саратовского училища и отказался учиться в Могилевском. У меня хватило ума и совести понять, что я не имею права командовать взводом, что это было бы подлостью — распоряжаться жизнью и смертью 40 человек, не умея читать карту, собрать пулемет, решить примитивную тактическую задачу… Там, на фронте, моим бойцам мало помогло бы, что я мог пробежать километр в противогазе или четко выполнить команду «Ряды вздвой!» Я стал солдатом и, как сотни тысяч других, старался опровергать дешевый афоризм кадровых вояк "Плох тот солдат, который не хочет стать генералом"», — пишет он в неоконченной книге «Свободная охота».
О фронте отец почти никогда не рассказывал, а когда приходилось касаться этой темы, говорил мало и неохотно. Из этих редких воспоминаний, а больше — из военных реминисценций в его прозе можно понять, что был он на войне сначала связистом, потом автоматчиком, воевал на Украине, в Бессарабии и Румынии, в Литве и Восточной Пруссии. В августе 1944-го он был ранен: автоматная очередь пробила обе руки (правая так и осталась искалеченной). Месяцы госпиталя, демобилизация и возвращение в Москву.
В 1946 г. он поступает на филологический факультет Харьковского университета3. Там он проучился всего один курс (после чего, уже в статусе студента, перевелся в Московский областной пединститут), но харьковский год был одним из важнейших в его жизни: здесь родились дружбы, которые он пронес через всю жизнь. Читатели этой книги, несомненно, обратят внимание, какое место в письмах Юлия Даниэля занимают Харьков и харьковчане. А в 1950 г. он женился на своей харьковской подруге и однокурснице Ларисе Богораз.
В то время молодым учителям русского языка и литературы, обремененным «пятым пунктом», не так-то легко было найти работу в Москве. Помыкавшись по районо, Даниэль с семьей (в 1951 г. родился автор этих строк) уезжает из столицы. Около четырех лет они с женой преподавали в школах Калужской области, и лишь в 1955 г. им удается найти работу в Москве. Даниэль к этому моменту уже делит время между школой и литературным творчеством. Он переводит стихи с языков народов СССР, берется за любые заказы: время выбирать переводимых авторов придет гораздо позже. Он начинает писать историческую повесть «Бегство» — ту самую, которая была выпущена «Детгизом» буквально накануне его ареста и весь тираж которой пошел под нож (эта повесть не раз упоминается в письмах). В 1956 г. он уходит из школы и становится профессиональным литератором.
Именно тогда ближайший друг Даниэля, молодой критик и литературовед Синявский, открыл ему свою тайну.
Что конкретно сказал Андрей Синявский Юлию Даниэлю, в самом ли деле прямо и недвусмысленно предложил последовать его примеру (как утверждают некоторые из посвященных, Синявский произнес что-то вроде:«Нам с тобой надо спасать русскую литературу»), в точности неизвестно. Достоверно одно: никогда, даже в самые тяжелые годы после выхода на свободу, Даниэль не жалел о том, что пошел по стопам друга, которого любил и уважал безмерно. В 1957–1961 гг. он сочиняет свои первые произведения, подписанные псевдонимом «Николай Аржак», — рассказ «Руки» и повесть «Говорит Москва», — и пересылает их за рубеж. В 1963 г. в США вышел его первый сборник.
Собственно говоря, написал Николай Аржак совсем немного. За семь лет, с 1956-го по 1963-й, — две маленькие повести и два рассказа; пожалуй, к «аржаковской» части его литературного наследия примыкает и рассказ «В районном центре», не передававшийся за границу и прочитанный довольно узким кругом друзей (следует, впрочем, понимать, что означает во второй половине пятидесятых, да еще в литературно-богемной среде, да еще для Юлия Даниэля, человека бесконечно контактного и общительного даже на фоне этой среды, понятие «узкий круг»). Это все. И если сравнить объем написанного с тем, что сделал за эти же годы Абрам Терц (я говорю сейчас только об объеме), то следует признать: призыв «спасать русскую литературу», может быть, и вызвал у Даниэля творческий подъем, но на трудовые подвиги его, точно, не вдохновил.
Впрочем, Комитету государственной безопасности при Совете Министров СССР было наплевать на подобные тонкости. Много или мало сочинили Синявский с Даниэлем, были их писания продиктованы высокими чувствами, тщеславием или озорством, — отправив их для публикации за рубеж, да еще под псевдонимами, они преступили негласную грань, стали преступниками. И это не важно, что в Уголовном кодексе отсутствовал запрет печататься за границей или использовать при этом псевдоним. Всякий советский человек прекрасно понимал, какой именно закон нарушили два литератора.
Нет смысла подробно описывать здесь «дело Синявского и Даниэля»4. В течение пяти месяцев следствия оба писателя содержались сначала во Внутренней (Лубянской) тюрьме (между прочим, им выпала честь стать последними заключенными этого самого знаменитого узилища страны — осенью тюрьма была навсегда закрыта), а затем в Лефортовском следственном изоляторе КГБ. После того как Верховный суд РСФСР вынес свой приговор, Синявский и Даниэль были отправлены в Мордовские лагеря для политзаключенных — ныне знаменитый, а тогда еще малоизвестный Дубравлаг. 2 марта 1966 г. Даниэль впервые за полгода берет в руки авторучку не для того, чтобы подписать протокол допроса, а для того, чтобы написать письмо домой, первое письмо из семидесяти пяти. А последняя точка в последнем письме будет поставлена почти через четыре с половиной года — 11 августа 1970-го, за месяц до освобождения.
…В сентябре 1970 г. Юлий Даниэль вышел из Владимирской тюрьмы на свободу. Прописка в Москве «особо опасных государственных преступников» с неснятой судимостью была запрещена, и первые два-три года он жил в Калуге. Ему была предоставлена комната в малогабаритной коммунальной квартире и работа в патентном бюро на непонятной должности, именуемой «инженер-переводчик». (Ничего он там, конечно, не делал — просто отбывал часы.) Вскоре кураторы из КГБ сообщили, что не имеют возражений против публикации его переводов — не патентов, разумеется, а стихов. Единственным условием было выставлено, что публиковать свои работы он должен под псевдонимом «Ю.Петров». Круг замкнулся.
Года через два-три, пренебрегая правилами паспортного режима, он стал все чаще и на все более долгий срок приезжать в Москву, а когда истек срок снятия судимости, вернулся туда окончательно. Препятствий ему не чинили.
Он много и плодотворно работал. Закончил переводы из Готье, начатые в тюрьме. Затем – Байрон, Вальтер Скотт, Валье Инклан, Гюго, шотландские народные баллады, средневековый Восток и, конечно же, как всегда, кавказцы: Галактион Табидзе, Даниэл Варужан, множество других, менее известных. Время от времени, когда КГБ считал, что Даниэль ведет себя не так, как должно, двери издательств перед ним закрывались. В этих случаях на помощь приходили друзья: Булат Окуджава и Давид Самойлов, с которыми он был знаком еще до лагеря, но близко подружился уже после освобождения, одалживали ему для переводов свои имена. К прозе он практически не вернулся.
В первые годы после освобождения некоторые ожидали от Юлия Даниэля, что он, герой самого известного политического процесса в новейшей советской истории, станет теперь активным общественным деятелем, включится в напряженное противостояние диссидентов и властей. Он вежливо, но твердо отклонял всякого рода посягательства на свою независимость. К общественной активности других проявлял сдержанный интерес, не позволяя себе ни осуждать, ни одобрять ее. Кажется, он испытывал к этой активности смешанные чувства симпатии и настороженности. Впрочем, он познакомился и подружился со многими из тех, чьи имена стали известны именно благодаря их диссидентской активности. Сам же Даниэль диссидентом так и не стал, и я хорошо помню, как одна дама из числа его друзей, отчаявшись втолковать ему, как изменились общественные оценки и общественное поведение за пять лет, которые он провел в заключении, махнув рукой, сказала: «Ну что с тобой толковать — ты же человек эпохи до Синявского и Даниэля!»
Перестройка принесла публичное переосмысление «дела Синявского и Даниэля», открыла дорогу в журналы его лагерным стихам. Но и к «политической реабилитации» (юридическая последовала лишь в октябре 1991 г.), и к публикациям Юлий Даниэль относился спокойно, я бы даже сказал, довольно равнодушно. Впрочем, он уже несколько лет как был тяжело болен, и его всегдашний интерес к жизни постепенно угасал, уступая место бесконечной усталости. В ноябре 1988 г. «Юность» напечатала одну из «криминальных» повестей Николая Аржака — «Искупление», а «Дружба народов» — сделанный в Мордовии перевод поэмы его солагерника, латышского поэта Кнута Скуениекса «Не оглядывайся». Но я даже не могу сказать с уверенностью, узнал ли отец об этом: последний тяжелый инсульт лишил его речи и движения. 30 декабря 1988 г. он скончался.
Александр Даниэль
Юлий Даниэль
Песенка
За неделею неделя
Тает в дыме сигарет,
В этом странном заведенье
Всё как будто сон и бред.
Птицы бродят по карнизам,
И в замках поют ключи,
Нереальный мир пронизан
Грубым запахом мочи.
Тут не гасят свет ночами,
Тут неярок свет дневной,
Тут молчанье, как начальник,
Утвердилось надо мной.
Задыхайся от безделья,
Колотись об стенку лбом!
За неделею неделя
Тает в дыме голубом.
Тут без устали считают,
Много ли осталось дней,
Тут, безумствуя, мечтают
Все о ней, о ней, о ней.
Тут стучат шаги конвоя —
Или это сердца стук?
Тут не знаешь, как на воле, —
Кто твой враг и кто твой друг.
Это злое сновиденье,
Пустота меж «да» и «нет»...
За неделею неделя
Тает в дыме сигарет,
Тает
В дыме…
Романс о Родине
Страна моя, скажи мне хоть словечко!
Перед тобой душа моя чиста.
Неужто так — бесстыдно и навечно —
Тебя со мной разделит клевета?
Свои мечты сбивая в кровь о камни,
Я шел к тебе сквозь жар и холода,
Я шел тобой. Я шел, и на глаза мне
Как слезы, наплывали города.
Я не таю ни помысла дурного,
Ни сожалений о своей судьбе.
Страна моя, ну вымолви хоть слово,
Ведь знаешь ты, что я не лгал тебе.
Ведь не бросал влюбленность на весы я
И страсть мою на доли не дробил —
Я так любил тебя, моя Россия,
Как, может быть, и женщин не любил.
Чтоб никогда не сетовал на долю,
Чтоб не упал под тяжестью креста,
Страна моя, коснись меня ладонью —
Перед тобой душа моя чиста.
Ну? Как я поработал?
